Борис Агеев

ЛУЧ СШИВАЮЩИЙ
Маяк как отрицание тьмы

Эссе

Плавать необходимо, 

жить – не необходимо.

Плутарх

        …В ту беспокойную зимнюю ночь молодой человек засыпал как обычно – под клацанье реле проблескового аппарата и бледные вспышки света маячного фонаря за окном. Проблесковый аппарат был установлен на стене пустующей квартиры двухэтажного жилого дома как раз под надстройкой на крыше, на которой и стоял маячный фонарь. Неизвестно, почему он выбрал именно эту квартиру, выходящую одним окном на север-восток острова Карагинского, когда приехал работать на секторный маяк ВРМ-5 «Карагинский». Так с той поры и засыпал в сопровождении звуков реле и вспышек шевелящегося хаоса за окном: ярких, когда над островом крутили туманы или вилась пурга, — и бледных, когда изредка устаивалась погода.
        А в беспокойную ночь превратилась, когда в дверь постучал вахтенный с сообщением о погасшем маяке. Световой маяк входил в заведование молодого маячника, поскольку и квартира, и проблесковый аппарат, задающий маячному фонарю ритм вспышек и темнот, удачно расположились в месте, где он жил.
         Пришлось вставать и идти за новой пятисотваттной лампой в кладовую технического здания. И только на улице он понял, почему содрогались метровые стены жилого дома.
        Ледяной ветер выл и бесновался в промежутке меж домом и техническим зданием как в аэродинамической трубе, в свете полной луны стали заметны чёрные пятна на обдираемой штормом заснеженной тундре вокруг маячного городка. Взглянул на термометр на стене технического здания – и не поверил собственным глазам. Столбик ртути остановился на тридцати двух градусах ниже нуля.
        Штормовой ветер в сопровождении такой низкой температуры — явление на острове Карагинском редкое. Но, невзирая на то, что навигация в этом секторе Берингова моря прекращалась в ноябре, световой маяк согласно штатному расписанию должно было зажигать круглый год при любой погоде. Через люк с лестничной площадки молодой человек сперва проник в надстройку, а потом протиснулся в щель дверного проёма на крышу – под удары клокочущего ветра. По лесенке поднялся на верх надстройки.
        Призмы маячного фонаря таинственно мрели в лунном свете, переливались холодными иглистыми бликами. Ему предстояло открутить барашки колпака, откинуть на петле фонарь, и на место сгоревшей лампы ввинтить свежую, исправную, что грелась за пазухой бушлата… И здесь ждала неприятность: колба старой лампы хрустнула и рассыпалась на звякнувшие по крыше осколки, а цоколь лампы остался в патроне. Нужно было расковырять, отдолбить отвёрткой и выкрутить этот проклятый цоколь. На крыше он находился едва ли пять минут, но вдруг почувствовал, как стал попросту вымерзать до костей. Перчатки он снял, чтобы не мешали, поранил пальцы об остатки стекла, но, уже не чувствуя рук, вырвал-таки цоколь из приржавевшего гнезда, вкрутил новую лампу…
        Ползком добрался до лесенки, спустился на крышу, с трудом отжал дверь, приплюснутую ветром к косяку. И протискиваясь в дверную щель — осмотрелся.
        По залитому мёртвым светом луны острову нёсся снежный дым, неподвижно замерли южные сопочки, скорее угадывались, чем виделись, ледяные поля в проливе Литке, всторошенный, припрессованный к берегу лёд с морской стороны. Пробиваясь сквозь клокочущий голосок выхлопной трубы дизеля, за техническим зданием простучала вырванная из наста пустая бочка – её так и унесло неприцельным снарядом в южном направлении. А над всем этим оледеневшим миром содрогалось небо и человек внизу казался нечаянно забредшим из другой вселенной одиноким муравьём…
        В квартире молодой человек включил проблесковый аппарат, проследил, отзывается ли заоконная атмосфера на маячные вспышки, и отправился в ванную смыть кровь с изрезанных рук. Почему-то решил, что вода поможет. Но когда кровь перестала сочиться, руки заломило так, что невольные слёзы хлынули из глаз. Он переполошил стонами соседа, поднял маячницу, которая исполняла должность маячного доктора, и та, следуя рецепту сибирских фельдшеров и коновалов, обмазала ему йодом руки до самых локтей…
        …И долго ещё был под впечатлением прожитых на маяке лет – сперва холостяком, потом женатым человеком. Обосновался в сухопутной европейской части России и о море не помышлял. Но часто возвращался к образам и мыслям, навеянным карагинскими и маячными впечатлениями, проникнутые новым, неожиданным опытом.
        Эпиграф к этим заметкам, взятый из трудов греческого историка Плутарха, объяснил, зачем нужны маяки. Люди передвигаются, путешествуют, странствуют, гонимые кто нуждой, кто любопытством, кто торговыми, а кто государственными интересами. Движение созидает потребность в судах, а мореплавание порождает навигацию – искусство ходить по водам. В плавании корабли подстерегают опасности, потому и возникла нужда оградить себя от них. Причём Плутарх движению, плаванию придавал исключительный, императивный характер, не сравнимый с утилитарными потребностями жизни. «Можно не быть, — как будто утверждает он, — а вот плыть необходимо». Соответственно этому повелению и устройства защиты навигаторов имеет такой же исключительный характер.
        И вот повзрослевшему молодому человеку пришло время подумать… О притягательности маячного бытия, об особенностях расположения маяков, об их устройстве… Пытаясь разгадать значение маяков в истории человека. При всей простоте напрашивающегося объяснения – обеспечение безопасности мореплавания – оставалась какая-то недосказанная мысль о духовном значении, которое люди издавна накладывали на маяк, как на искусственно устроенное светило, подобное солнцу. Мысль о подобии и послужила, повидимому, наитием образа маяка, как явления обуздания хаоса и отрицания тьмы, которую он и пытался освоить…
        Не случайно первые маяки, о которых есть сведения в документах и литературе, строились по подобию храмов – сперва языческих, потом христианских. Поражающий воображение современников, одно из чудес света, Александрийский маяк, венчался статуей покровительницы мореплавателей языческой богини Изиды. Во французском маяке Кордуане католическая часовня в основании маячного сооружения как бы освящала это устройство, придавала ему сакральное значение. Спасо-Преображенский храм на Соловках изначально строился как обращённый фронтоном к морю маяк, а свет паникадила во время церковной службы через окна был виден за несколько километров. И на черноморском побережье существует храм-маяк. Маяки-храмы часто встречались у поморов Архангельской губернии – как продолжение идеи использования в качестве навигационных знаков памятных или надгробных православных крестов, чей перед был обращён на восток, а перекладина креста указывала направление «север-юг». Духовный смысл маячного феномена со временем облёкся в образ небесного Света, спасительного для блуждающего по житейским водам странника.
        Вообще старые маяки отличались роскошными архитектурными «излишествами», в противовес целесообразности насыщались сложными конструктивными элементами, что только подтверждает догадку о том, что маячная мысль имела глубокую, всесторонне рассмотренную внутреннюю «идею». Даже после того, как в результате конструкционной эволюции маяки естественным путём пришли к простой круглой, конусной или прямоугольной форме возвышающегося над местностью ствола сооружения, в навершии которого располагался маячный фонарь – они-таки уподобились церковной свече.
        Невольный трепет и восхищение испытывает человек от просмотра видеосъёмок маяков, подвергающихся штормовым ударам волн на камнях норманнского побережья Франции. Ярящееся море должно было бы снести хрупкие свечи маячных башен как былинки, но те, отразив бешеный натиск волн, продолжают стойко – и с достоинством – возвышаться над клокочущим хаосом, являя превосходство человеческого духа над стихией!..

        На маяке «Карагинский» некогда кипела жизнь, люди переживали невзгоды, страдали или радовались, ненавидели или любили, заботились не только о ближних, но и о дальних – о тех, кому, в обережение их жизни и здоровья, посылался в эфир точный радиознак, а во тьму — пламенный всплеск маяка.
        Бывший маяк «Карагинский» отныне мёртвый город. Здесь пусто и тихо. Радиооборудование за ненужностью брошено или частично вывезено. Остался лишь автоматический световой маяк, перекочевавший с крыши жилого дома на башню на южной островной сопочке Эльтнлет, по названию каковой теперь отмечен и в лоциях для судоводителей. Иногда кажется, что он пронзает лучом и простор, лёгший между нынешним местожительством молодого человека, и островом Карагинским, и – сорокалетний отрывок жизни, с его то бедностью, то богатством впечатлений, и всегда гложущей «внутреннего» человека духовной нищетой.
        …История (ἱστορία) по-древнегречески — исследование. Истории маяков писались ранее, пишутся до сих пор, исполнены многими подробностями, насыщены удивительными деталями и, без преувеличения, являются полноценными исследованиями. Маяк не просто навигационное сооружение, оснащённое последними достижениями технической мысли, не только «отдалённый объект», расположенный в самом труднодоступном углу земли, не одно место жизни и работы…
        Маяк – явление, требующее своего осмысления.
        …Маяк светом своим стягивает пространство, преодолевает даль. Перемигивающиеся на морских берегах маяки будто перекликаются, «разговаривают», создавая тем самым жилое поле, одомашнивая простор.
        Маяк соединяет пунктирной светоносной прошвой день минувший и день наступающий. Свет маяка соединяет небо и землю, перекликаясь со звёздами. Ночная тьма не совершенна — когда маячный свет её отрицает.
        Простор бесконечен, безобразен, безглаз. Маяк проницает его лучом, высвечивает объём, придаёт ему облик.
         Время пусто, безмолвно и бездушно. Маяк наполняет его голосами людей, их страстями и притязаниями, оживляет его.
        …В ту ночь молодой человек долго мучился, стонал от боли в промороженных пальцах, а когда в стёклах зарозовел рассвет, выключил проблесковый аппарат, отдёрнул шторку и сел у окна, выходящего на северо-восточную сторону острова Карагинского. Буря стихала, даль обнажила ободранную до черноты тундру, над горным кряжем высунулся обледенелый солнечный пятак…
        Он вспомнил, как однажды вечером на лодке угодил в сулой на юге острова Карагинского. Два течения, из пролива Литке и морское, сталкиваются и образуют стоячие волны. Попадаешь туда как на ущербную, разбитную мостовую. Лодку больно трясёт и подбрасывает, может и опрокинуть. Сколько в таких неприметных сулоях погибло людей! Но главное – в этой толчее сумрачных вод нет движения. Лодка не подаётся ни взад, ни вперёд. Такое состояние иногда испытываешь и в жизни. И как тут не вертеть головой, отыскивая глазами свет спасительного маяка, чтобы знать, куда из последних сил грести вёслами, вырываясь из смертельного плена.
        Необходимое плаванье, о котором писал Плутарх – это ведь и сокровенное движение. Изменение сердца, созревание души, возрастание «внутреннего», духовного человека. А маяк – он всё сшивает…

        Ветер странствий поддул и взъерошил поседевшие волосы некогда молодого маячника – и он волею Промысла очутился на Балтике. Увидел рябенькие воды пресного внутреннего российского моря, узрел ночные перемежные огни Финского и Выборгского заливов, кронштадские и островные маяки. Начинал он маячную службу на одном из самых совершенных на то время навигационных сооружений на Тихом океане, на веерном маяке, срок действия которого едва превышал пять лет. Этот маяк не имел «биографии», свою радиотехническую компоненту быстро исчерпал и ныне осел в лоциях лишь белым, мигающим в определённых секторах лучом, приписанным даже и к другому названию маяка.
        Маяки на Балтике предстали иными. Как часть истории России, как её участники и как зримое свидетельство её имперского расширения. Каждый из этих маяков был предстателем событий истории – и её экспонатом. В этом их особое достоинство. Они обзавелись настолько насыщенной событиями «биографией», что многие из них ныне признаны объектами культурной и исторической значимости. И продолжают служить на краю страны…
Каждая вспышка огня этих маяков – как лунный блик, мерцающий на штыке у часового.

        На островах нужно жить. Даже на необитаемых, – превращая их в обитаемые. Разница в их размерах определяет и образ жизни. По географической сути все материки – даже Евразия! – большие острова. На них расселяются тысячи народов и племён, существуют сотни государств – и процветающих и несчастных. А есть острова малые, на которых тесно. О некоторых даже не всё известно. Другие же исследованы до последнего камня на берегу, до молекулярного состава почв. Но, невзирая на их размеры, острова становятся в центр таких исторических событий, которые меняют не только политическую карту, но и картину мира. Сражение у небольшого острова Гогланд русских и шведских флотов привело к долгому замирению и успокоению обстановки на этой части европейского политического театра. Наполеон бежал с небольшого острова Эльба, на котором успешно развивал сельское хозяйство и рыбные промыслы, дошёл до Парижа во главе восторженно присоединившейся к нему армии, и сверг династию Бурбонов. Правда, его побег на пользу Франции не пошёл, Наполеон, разгромленный европейской коалицией под Ватерлоо, отрёкся от короны и окончательно удалился от политической деятельности.
        Этот пример подтверждает мысль, что с любого острова видно больше. Хотя и не всё. Молодой человек в ту ночь разглядел с маячной надстройки даже горы материковой стороны, скелет камчатских хребтов, прожилины их отрогов. В ясную зимнюю погоду в сильный бинокль можно разглядеть с крыши жилого дома за мысом Озерным верхушки сопок Оленья и Снежная, холмов у мыса Африка – на юге, и возвышенности мысов Говена и Ильпыр – на севере. А не мешали бы собственно островные горы, то бинокль приблизил уходящую за линию земной сферы чукотские склоны каменных гряд. Такая открытость далей невольно порождает в сердце островитянина ощущение сиротского одиночества. Сам себе он кажется маленьким и незащищённым, скитальцем и изгнанником. Он испытывает желание привязаться к близкому ориентиру за спиной, к горе, что льдом сверкает до боли в ослеплённых глазах. Или замкнуть пространство жизни вокруг комнатного столика с раскрытой на нём в световом круге лампы дорогой книгой. Или даже самому что-нибудь написать. Не только письма друзьям и родным, а о том, что незаметно, изо дня в день и месяц за месяцем выплывало из непроговорённых глубин его личности. И по ночам, свободным от маячной вахты, он втягивается в литературные вахтенные бдения, пишет что-то, похожее на стихотворение, повесть или роман одновременно. И, пока пишет, оборудует жизнь вокруг этого столика, с каждодневными отвлекающими прогулками на кромку скованного льдами дольнего моря — и к проталине на нём, из которой высовываются облитые ледяной шкуркой затылки прибрежных камней. Тем самым он снова и снова будит в себе ощущение утрачиваемой к вечеру безбрежности. И так колеблется меж двух полюсов его обеспокоенная душа.
        Он возвращается на страницы своего речения, перечитывает его и правит, правит, правит. Строки наполняются новыми смыслами, обрастают многозначностью. С трудом он узнаёт себя в выдуманном персонаже, дивится его настроениям и поступкам, но вновь и вновь следует за ним в его летних путешествиях по острову, в хожениях с тундры на обрывистый морской берег…
«Здесь всё было иначе: берег казался опаснее и строже проливного, неприютнее и дичее, ибо к нему подступал открытый океан. За свалом горизонта чудилась даль, в которой созревали могучие порывы капризных стихий. Облик океана, бывало, менялся несколько раз на дню, и он из состояния недолгого покоя то срывался в короткий шторм, а то заводил занудную непогодную песню с несмолкаемым рокотом валов, бьющихся о вспененный берег. Из заповедной дали наносило эхо безумных шквалов и оттуда же к острову, оскользаясь о гладь стихнувших вод, изредка притекало зеркало штиля.
        Митя заметил, как путешествия стали приводить его в возвышенное состояние, даже когда вставала непогода, хлестал тугой ливень, сеялся занудный мелкий дождь, или когда остров безмолвно переползали бусящие туманы. Туманы и дожди были часты на маяке, расположенном на низинной, голой плоскости острова, потому-то старожил дед Немоляка и подсчитал, что на маяке выцеживалось всего сорок солнечных дней в году. Должно быть, из космоса, с расстояния двести километров, скопления тумана виделись, как серебристый клин, чьё остриё было направлено на сопочку Перешеек и маяк. И когда непогодь заворачивала вокруг, когда маяк стягивал к себе всю смуту, какая только могла созреть в далях и глубинах океана, когда дожди и туманы липли к стенам, как железные опилки к магниту, и когда вид из окна квартиры угнетали взор, а в душе вставала тоска, довольно было сойти на морской берег и пробежаться несколько километров в дымке солёных брызг, — как всё помаленьку проходило. Удивительное дело: море успокаивало и приводило в восторг каждого, кто снисходил к нему. Его порывистость во мгновения шторма или вольготное шевеление в иные часы казались неисчерпаемыми и в них заключалась творческая переменчивость. Море, собрание вод, когда-то нарекли твердью, разделительной средой между небом и землёй, одной из основ подлунного мира. Морю был положен устав, но не был определён его характер, и потому оно казалось Мите живым.
        …Митя бегал до исступления и возвращался на маяк затемно едва не на четвереньках. Болели бедренные связки, чугунно тряслись ноги, томно стонало тело, переполненное до последней клеточки усталостью, шумом моря и кликами птиц. Однако после недолгого сна он восставал в прежней силе, как тренированный аккумулятор после подзарядки. Лёгкое покалывание в паху и гудевшая в натруженных ногах кровь говорили о вчерашнем напряжении, но ноги снова просили движения.
        За две летних недели Митя успел обегать ближний простор и стал заходить так далеко, куда заходить не следовало. Инструкции предписывали не покидать маяк в одиночку — однако люди уходили, предупредив начальника о направлении ухода и о возможном сроке возвращения. И не станешь ведь в те молниеносные пробежки, которые совершал Митя, приглашать кого-то тихоходного и менее остроглазого.
        Он истрачивался в походах, дневных заботах, когда на сон оставались редкие часы, но такая жизнь, тем не менее, казалась Мите яркой и насыщенной впечатлениями и мыслями, так что он часто без повода стал ощущать её торжественность. Работал, ходил на вахты, успевал сбегать в «курятник», как называли озёрца-снежницы за маячным оврагом, подстрелить пару чернетей. Наскоро разделывал утиные тушки, сдирая шкурки вместе с перьями, резал их грубыми кусками, бросал в закипающую на плитке воду. Звал соседа по подъезду разделить трапезу — с ним сходились по общности холостяцких интересов — ел, не замечая вкуса, и падал в койку, забываясь, как ему казалось, на несколько минут. Вахтенный приходил и, поругивая, будил к новым делам.
        Остров его заворожил и вскоре Митя почувствовал, что полюбил его. И как же ему захотелось, чтобы кто-то другой находился рядом в минуты очарований, кто сумел бы разделить с ним его восхищение, понять радость его открытий! Уже искала такого человека его душа.
        Скажи ему тогда кто-нибудь об этих летних днях на Карагинском острове, днях, исполненных тяжёлой работой и немногими часами отдыха, что они окажутся самым памятными днями жизни, о которых он будет счастливо вспоминать долгие годы, и равными которым не найдёт ни в одном мгновении последующего бытия — он бы не поверил в это»…
        К весне на столике перед молодым человеком на столике лежит его высказывание в виде повести, записанное в тетрадь из саморучно склеенных больших листов жёлто-серой писчей бумаги, которую ему ссудил маячный радист. Остальное он отложил на будущее, разумно предполагая, что из его обрывистых записей вызреет нечто большее – роман, например. И возникает вопрос – что делать с рукописью?
        Он ещё не знает, что, будучи летом в отпуске, заедет в Москву навестить школьных товарищей, поселившихся тогда в Трёхпрудном переулке. И, как раз, покидая метро, увидит вывеску редакции известного всей стране бодрого молодёжного журнала, куда и завернёт на обратном пути. Завернёт и самонадеянно бросит на стол редактора отдела прозы уже потрёпанную по углам пачку переплетённых в картон бумаг, исписанных чёрными чернилами. Северный отпуск, даже такой длинный, как у него, имеет свойство заканчиваться, и ответ редакции настиг его на маяке, когда он вновь впрягся в вахтенный хомут. По радиосвязи от редактора журнала Бориса Полевого пришёл вызов на редактирование рукописи. Борис Николаевич на войне служил в разведке, дружил с министрами, состоял председателем международного Комитета борьбы за мир. То есть, высокий седой человек с крепким прохладным рукопожатием был непростым редактором. И до седин оставался романтиком… Так совпало, что через два дня на маяк завернул случайный вертолёт, из райцентра Оссора молодой автор улетел на следующий день до Петропавловска, а через день так же случайно купил билет на перегруженный борт до Москвы. Жил в отдельном номере гостиницы «Центральная» на улице Горького, ходил в редакцию исправлять недостатки. В рукописи повести… И даже отпробовал настоящего французского коньячку в кабинете главного. После публикации повесть получила премию за дебют, а рукопись хранилась под стеклом в музейном шкафу в редакции журнала, — её показывали сплошь всем авторам-неудачникам.
        Молодому автору досталась его часть шумной популярности ещё на маяке, а потом и в посёлке Оссора, куда он переехал: его засыпали письмами молодые почитатели романтики и мечтатели вытянуть усталые ноги в болотных сапогах к терпко-дымному походному костерку на берегу моря…
        Письма по удивительно дотошному характеру тогдашней почты находили его по адресу: «Дальний Восток, остров Карагинский, писателю (имярек)»…

        Сравнение балтийских и дальневосточных островов даёт неожиданный результат. Острова Берингова моря, к примеру, составлены из нестойких рыхлых вулканических пород, подверженных вымыванию и выветриванию. Они постепенно, из века в век, уменьшаются. Мягкая плоть тысяч балтийских островов давно ободрана ледниками и омыта водами до самых каменных костяков. От них с дробным стуком отскакивает град, с буханьем отлетают чугунные ядра, но они остаются несокрушимыми. Редко там растут грибы, мало водится брусники-княженики. И даже воды там не хватает. Людям трудно на них жить, труднее, чем на островах Берингова моря. Но они живут и на этих островах, в этой трудной отечественной «географии». Вцепляются в камни, с великими трудами возводят военные укрепления, жилые здания и маяки. Наглядно подтверждая слова русского историка и публициста Ивана Солоневича из его «Народной монархии»: «История России есть история преодоления географии России. Или — несколько иначе: наша история есть история того, как дух покоряет материю»…
        А есть острова единственные. Остров должен быть у каждого. Сокровенная сердечная глубина покоится в очертаниях невидимого крохотного острова, с которого во внешнюю жизнь струится сшивающий луч внутреннего маяка, остерегая человека от опрометчивых поступков, и не только охраняет его наружнее телесное судно на линии фарватера, но испускает импульс духовной тревоги, которой нет и не будет утоления…
        Внешний молодой человек, оказавшийся волей Промысла на пустынном северном острове, ищет высокого оправдания своей технической деятельности. Ему иногда, в минуты душевного замешательства, кажется, что маячная вахта ничем не отличается от сторожевой. Он пытается найти смысл вахты на страницах своих размышлений, вслушивается и всматривается в существо вещей, ищет их скрытые от равнодушного взора связи и, кажется, находит… Смысл вахтенного задания заключён в долге.
        «В часы вахтенного одиночества Митя свыкся с мыслью, что во всей округе нет больше ни одной бодрствующей души. Замечая ночью огни судна, или помигивающий огнями дневной рейсовый самолёт Петропавловск-Оссора, что делал предпосадочный круг над проливом Литке, Митя знал, что он оставался единственным человеком по долгу, который посылал им позывные, чтобы никто из них не заблудился и не напоролся на подводные камни. Должно быть, пилоты самолётов и штурманы на кораблях испытывали чувство благодарности к незнакомому маячнику, озаряющему их путь, и невидимые нити обязанности, связывающие людей, оттого становились крепче. Постепенно Митя впитал убеждённость в своей нужности. Место вахтенного на маяке стало казаться ему столь важным, что его никем в мире нельзя было заменить.
        Да так оно и было»…

        Начинало штормить… Крейсерская яхта упрямо лезла носом на гребни набегающих волн, вздымая веера пенных брызг. Сын капитана яхты отыгрывал румпелем яхтенные рыски, перекладывая курс навстречу волне. Один раз даже использовал лобовой натиск ветра для помощи мерно стучащему дизельку: развернул кливер, косой передний парус, и то и дело менял галсы, не упуская из виду горбатую линию острова Гогланд, к которому яхта и шла. Он был в оранжевом непромокаемом костюме с капюшоном, орошаемым брызгами воды, на голове — серая вязаная шапочка. Юношеское его лицо красивой формовки, — нос с горбинкой, чёткий рисунок губ, — с уже по-мужски твердеющими чертами, обрамляла коротко стриженая каштановая бородка. Он иногда вставал с кормовой банки, чтобы поверх голов сидящих в кокпите яхты и на крыше кубрика праздных пассажиров рассмотреть правильное направление. Когда яхту стало заметно потряхивать, один из пассажиров ушёл вниз и присоединился к капитану яхты, который разложил на столике навигационные карты. Другой, бывший молодой человек, почесав седую бороду, заполз на лежак в носовом отсеке, то ли погружаясь в сон, то ли впадая в гремучую мечтательность… Отсек представлял собой щель с нарами такую низкую, что в ней нельзя было сидеть. Он, расположившийся плашмя по ходу яхты, кожей головы чувствовал шипение волны за обшивкой борта, клокот и бульканье проносящейся внизу воды. И представлял себя невредимым ангелом в сердцевине оболочки-капсулы, с распростёртыми крыльями парящий над водами и временами пронзающий их зеленоватую толщу…
        Через час он выполз из отсека, стоя на последней ступеньке трапа, высунул голову наружу и поверх крыши каюты осмотрел море впереди. Там так же клубилось небо, изредка сверкало солнце, волна шла за волной. Остров Гогланд, как ему показалось, не приблизился ни на метр. Удручающая монотонность обстановки, тяжёлая вахта на руле. Но рулевой ему мимолётно улыбнулся.
        Он вернулся в свою оболочку и снова повалился в полёт на черте разделения стихий. Вспомнил вчерашнее…
        …Капитан яхты знал толк в опасностях судовождения по Финскому заливу и часто проверял на смартфоне по навигационной программе состояние погоды. Само испанское название крейсерской яхты означает «Утро» как существительное, и «Завтра» как наречие – подразумевается своеобразный испанский атрибут бытия — и, закупая у «норгов» эту яхту, капитан оставил название, подтверждая склонность этого крутолобого, с ясными глазами и крупными чертами лица, модной щетиной вместо бороды, крепкого мужика на пятом десятке, — к неторопливым романтическим идеалам. Он вышел из Выборга с младшим сыном на смене и пассажирами на остров Гогланд — с переночёвкой на промежуточном острове Вихревом. Ему доверяешь с первого взгляда: волну видит, яхту ведёт внакат, отыгрывая на гребнях, особым чутьём угадывая направление порывов ветра. В армии он служил на таможенном посту в пограничных войсках, потому и зрение у него по-таможенному приглядчивое, особо изострённое. И, пока не сдал руль сыну, травит байку про негра, перешедшего границу зимой в шортах и тапочках на босу ногу – во всём том, что у него было. Историй у капитана столько, что хватит до мыса Горн, затем до Бомбея, а затем, минуя Суэц и Гибралтар – и обратно до Балтики. Не спеша, с расстановкой смысловых пауз, с внешним бесстрастием, отчёркивающим домыслы слушателей.
        Стало темнеть, когда яхта вошла в тихую бухточку с подветренной стороны Вихревого и приткнулась к бетонному пирсу, а куриные шашлыки в мангале запустили уже в темноте, когда за Поворотным мысом Маячного островка, отделённого от Вихревого неглубокой протокой, замерцал изофазный огонь маяка…
        Утром капитан повёл пассажиров по острову. Ему было что показать. С младых ногтей он пустил корни в историю островов Выборгского залива, а Вихревой и Гогланд считал родными. С сопок Вихревого простреливается акватория Выборгского залива и фарватер, большая судоходная дорога. И за эти верховые точки, на которых оборудовались артиллерийские позиции, шла борьба. История островов Выборгского и Финского заливов – это история островов-комбатантов. Острова всегда воевали. И сами превратились в олицетворение военной российской истории. А в мирные промежутки времени уцелевшее ржавело и растаскивалось. Здесь всё брошено. Погранзастава, метеостанция, лоцманская станция, прожекторный пункт… Здесь нет больших деревьев. Молодая поросль ещё находит пропитание корням, но повзрослевшее дерево чахнет от голода. Камень. Сам остров похож на выплевок из земных недр застывшей магмы. Окопов в граните не выроешь, потому укрепления и бастионы прошлых войн собирались из каменных плит, сцементированных валунов. Страшен здесь бывает пожар: когда низовой огонь начинает выедать остатки торфа и перегноя, рвутся потерянные в расселинах камней снаряды, гранаты и патроны. К острову близко не подойдёшь.
        Капитан всё хочет собрать и сохранить. На людях подобного типа, собирателях, стоит между войнами жизнь. Одним своим явлением они олицетворяют и урок и назидание. Скорострельные французские дальнобойные пушки Кане, которые русские артиллеристы устанавливали в оборудованных капонирах, капитан хотел бы сохранить вместе с позициями — однако служаки-пограничники этой идеей не одушевились. Он болел мыслью очистить остров от хлама, создать на его основе то ли базу для школьников и студентов, то ли молодёжный лагерь. Во всяком случае, патриотическое воспитание молодых граждан России уместно начинать на месте расположения неподвижного исторического памятника, какими Вихревой и Гогланд являются по праву.

        …И стало казаться, что полёт стал труднее. Под днище яхты било свинцовыми плюхами, наступила так называемая «круговая» качка, — с носа на корму, с борта на борт. Деревянный остов судна поскрипывал, в голове возникал туман…
        В тумане постепенно отслаивались мысли о плутарховом императиве плавать, хотя бы это стоило жизни, — и гомерическом отделении всех плавающих от живых и мёртвых. В его внутреннем острове так же происходили изменения. Должно быть, это правильно – плыть, а не торчать посконным дневным ориентиром у всех на виду. Врастающий в землю не умирает ли живьём? Ходячие мертвецы обитают на улицах и в микрорайонах, в офисах и конторах, в правительственных креслах и на олигархических олимпах. Люди умирают не от физической обездвиженности, а от неумения думать и нежелания видеть, от ограничения внутреннего простора, от истощения сочувствия, от истления духа. От соблазнительности такой ясной формулы «Начал духом, кончил брюхом», удобно лёгшей на чугунную самоуверенность. Так да здравствует отныне жир цивилизации, её синее, дебёлое, потно-лоснящееся брюхо?
        Усните вы, отрицающие плаванье!
        В плавании рассеивается суета, отлетает злоба дня и увеличивается пробел меж мелким и целым. Плаванье сродни духовному скитальчеству. Есть порода скитальцев, которых породило преодоление — и они были на него благословлены. Они переплывают Атлантику на вёсельной лодке, день за днём предельно изнуряя себя греблей, шагают месяцами по раскалённым пустыням, взбивая ногами бурунчики песчаного праха, взбираются на самые высокие вершины, раздвигая плечом сугробы и ветра валуны. Пишут картины и музыкальные симфонии, вдохновлённые победой над собственной немочью и ленью.
        …Ещё несколько раз бывший молодой человек восходил на ступеньку пляшущего трапа. В тряском кокпите яхты капитан ворочал румпелем и что-то вкрадчивое рассказывал пассажирам, скалясь крупными литыми зубами. Очередная капитанская байка поволокой вплеталась в водяные струи позади кормы и пропадала за горизонтом. Летали пена и мелкие брызги, бегучий такелаж свистал, стоячий такелаж кряхтел и постанывал. Расстояние меж двух внешних островов осталось прежним, но Гогланд, казалось, не приблизился, а отдалился против прежнего. Моторная сила не могла победить силы ветра и разогнавшейся по пажитям моря, блистающей в луче вечернего солнца, волны. В этом была какая-то загадка… Заползая обратно в носовую щель, бывший молодой человек поддался минутному смущению и несколько раз шёпотом прочёл «Отче наш» шпангоутам корабельного скелета с упованием о вразумлении — будто Иона во чреве кита.
        …Через несколько часов волнение стало стихать, мотор застучал веселее. Из стемневшего кубрика чёрный проём люка казался рамой, заключившей лицо капитана. Чуть подсвеченное габаритными фонарьками яхты, оно временами озарялось и светом из неизвестного источника. Бывший молодой человек выкарабкался в кокпит и сел на холодную влажную банку рядом с капитаном.
        Горбатый силуэт Гогланда, угаданный во тьме, порождал ослабленный подветренный шлейф. Яхта вступила на невидимую прямую, подстраиваясь под далёкие вспышки створных знаков внутри бухты. На южном окончании острова маяк помигивал белым огнём, а с севера, с самого верха, — казалось, из облаков – струились длинные настойчивые проблески. Создавая впечатление прерывистой огненной стёжки, стягивающей морской простор.
        И вот озарило…
        Плавание по морю посылает моряку испытания и искушения. Он может ослабеть в скитаниях, истощиться решимостью. Но плавающий по морю не должен сомневаться. В самом скитании заключён залог выздоровления, содержится и запас новых сил…
        Он ещё не знал, что следующим утром они сойдут с яхты на причал, в каменной обваловке которого на солнце грелись клубками чёрные ужи с нарядными жёлтыми запятыми по сторонам мордочки. Потом по каменистой тропе с россыпями свинушек и лисичек на обочинах, в сопровождении старого смотрителя маяка, одного из последних на Балтике хранителей огня, поднимутся внутри маячной башни в её фонарное навершие. Там он откроет прозрачную форточку в линзах Френеля и покажет небольшую лампу, из которой исходил вчерашний луч света, притянувший к Гогланду яхту по имени «Завтра»…
        …Ничего в этом переходе существенного не произошло. Пожалуй, только капитан претерпел утрату.         Порывом ветра с его головы унесло в море засаленную обтрёпанную кепку, походный амулет…
Как несуетный человек, он не стал делать из этого случая сокрушительных выводов.

        Море занимает большую площадь на земном шаре, чем суша. Передвижение по морям несравненно менее активно, чем по суше, но оно отмечено и большими опасностями для передвижения. Волнение водной поверхности, ветры, осадки, туманы, огромное количество мелей, подводных камней, коварных течений, приливных волн подстерегают мореплавателя.
        Гомеру приписывают деление людей на мёртвых, живых — и тех, кто плавает по морю. Смелость подобного разделения ещё предстоит оценить. Но можно сделать вывод о смысле гомеровского высказывания: плавающие по морю принадлежат особой породе людей. Они не страшатся хаоса и готовы познать Простор. Геркулесовы столпы (Гибралтарский пролив) обозначали тогдашнюю Ultima Tule, край средиземноморского света, за которым тьма, неизвестность и смерть. Плавающие по морю преодолели эту границу и углубились в мировой океан. И в рискованное будущее, загромождённое препятствиями и опасностями.
        Песенным людям, рождённым, чтобы сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор, следует помнить, что Пространство и Простор разделяются. Пространство — лишь огромная бездонная пещера, где человека подстерегают химеры и в чьей глубине не зыблется даже искры света. И, по догадке одного деревенского умника, фонари там не горят, потому что темно. Простор же простирается, а, значит, имеет границы. Его нужно обжить и очеловечить – а не преодолеть.
        Пространство безгранично, но оно не пустота, как может показаться. Оно – первоначальная сущность мира, «заготовка» Творения. Сколько бы ни продвигался человек ощупью по стенам Простора, он придёт в точку, откуда убыл, в ледяном же Пространстве нет ни стен, ни дна, ни потолка. Пространство не нуждается в освещении. Оно исполнено рёвом Творения, атомной музыкой титанических сфер, но оно больше всего Творения, — ибо оно, Творение, лишь форма ограничения Пространства. Если ты оставишь царапины своего посещения на сводах Простора, то в Пространстве от твоего пребывания не останется и следа, ибо в нём нет ни мелей, ни опасностей, ни ориентиров. Потому навигация, наука находить правильный путь с помощью звёзд и маяков, в Пространстве не работает.
        Эта наука используется в Просторе. Для того и устанавливаются в нём фонари, чтобы сшить его лоскуты, разогнать тьму, оградить опасности. Их свет несётся над морями и веками, соединяя точки Простора, прошлое, настоящее и будущее…
        Как соединил прошлое и настоящее молодого человека с острова Карагинского, что на другом краю российской вселенной, соединил и наполнил трудную жизнь подлинным светом. Подобно тому, как это произошло в эпизоде из его продолжающегося романа о маячнике Мите Северцеве…
        «…Он вышел из котельной на высокое крыльцо технического здания, вдохнул отсыревший воздух. Спустился на дорогу, к нему из-за гаража в сопровождении двух рослых щенков выбежала непраздная нартовая лаечка Белянка, села боком и, поворачивая голову, стала деликатно посматривать на него. Вместе они затем медленно обогнули жилой дом, побродили по пандусу дома, вышли на обрыв, на котором Митя остановился, надеясь заметить огни проходящего судна. Далёкий хлопотливый фырк дизеля удивительно оттенял вставшую над островом тишину. С крыши дома помигивал бледный огонь фонаря, с которым спорил свет серой приполярной ночи. Такие ночи нельзя называть «белыми»: карагинские летние ночи именно серые, вполнакала. Такими ночами можно узрить размытую черту горизонта и невесомое брезжущее небо. Сквозь даль, заволоченную бледно-бирюзовой паволокой, искристой чернью светились снеговые впадины далёких гор и тяжело-вишнёвые бугры их стаявших склонов. Море взыгрывало нежными переливами цвета и, казалось, тихо вздыхало, а за грядой камней, на рейде, где якорная стоянка, оно омутно чернело. У Мити возникло ощущение выстраданного покоя, в которое потаённо погрузилась природа на грани видения и яви, на границе ночи и утра. Он видел перед собой торжественно распростёртую океанскую даль, проступившие на склонах неба сонные бледные звёзды, рядом трёх зачарованных собак с чутко вставшими ушками, а спиной ощущал громаду маячного города со всплёскивающим бело-белым пламенем маяка на крыше дома, с уснувшими в нём трепетными людьми. Это состояние мира показалось ему незыблемо-правильным, единственным, так что он не удивился нежданно вскипевшей слезе…»
(Продолжение следует)